Abstract

Abstract

This article provides an overview of the change of topics in the medical-geographical studies in Russia. It highlights the conventional nature of this science, its dependence on political, ideological and scientific demands as well as institutional difficulties. It concludes that the goal of further historical research is to focus on the restoration of synchronous meanings of medical geography, its links with other disciplines and the elucidation of Russia's participation in the transnational project of medico-geographical research.

Full Text

Каждая сформировавшаяся научная дисциплина рано или поздно обзаводится письменной историей. Первые такие тексты создавались изнутри, как эпические рассказы о становлении и взрослении «своей» науки, и, как правило, рисовали линию научного прогресса. Исторический нарратив позволял сформулировать профессиональную идентичность, рассказать о себе во времени, предложить принципы солидарности. Сейчас историки науки анализируют такие тексты, как изменчивые конвенции о дисциплинарных границах и перераспределении экспертной власти. Их знание позволяет учитывать соглашения, которые регулировали исследовательскую работу и оценку научных результатов, выявлять следы политических травм и теоретическую наследственность. Все это особенно актуально в отношении таких трансдисциплинарных наук, как медицинская география. Приступая к изучению ее истории в Российской империи, мы обнаружили, что находимся внутри дисперсного исследовательского пространства: в нем нет согласия относительно методов и предмета изучения, у данной науки много названий, она институционализирована в разных ведомствах, ее прошлое понимается как «антикварная лавка», где собраны изданные в разные годы медико-топографические тексты об отдельных географических объектах. А те, кого мы могли бы назвать нашими предшественниками по изучению истории медицинской географии, как правило, не считают, что занимаются ею. Кроме того, мы убедились, что, в отличие от стран, где медицинская география уже несколько десятилетий является объектом изучения социальных историков, в России она остается в руках географов. Данную статью мы задумали как своего рода навигатор для ориентации в сложно организованном исследовательском пространстве. Для его создания мы анализировали теоретические и исторические исследования по медицинской географии, в том числе единственное монографическое издание по истории этой науки - книгу А. П. Марковина, изданную в 1993 г. под эгидой Географического общества СССР. Учитывая, что первую статью по этой теме ученый издал в 1961 г., а в 1963 г. он ушел из жизни, можно считать, что, несмотря на дату выхода, это исследование конца 1950-х - начала 1960-х годов [1, 2]. Прочтение книги вызвало у нас восхищение от объема поисковой работы (более 8 тыс. текстов), но породило недоумение, которое мы превратили в исследовательские вопросы. Первый вопрос - почему данная история представлена как совокупность текстов врачей и путешественников, при этом автор игнорирует внетекстовую реальность - эмпирическое изучение взаимодействий географических факторов и медико-биологических объектов? Второй - почему в книге Марковина развитие российской медицинской географии - это автохтонный процесс? В данной статье мы изложили наблюдения, которые отвечают на данные вопросы и позволяют определить медицинскую географию в России как объект исторического исследования. Мировой холистический проект Это был прусский врач, в конце XVIII в. заложивший основы для продуктивного симбиоза между географией и медициной. Профессор Лингенского университета Леонард Людвиг Финке ввел термин Medizinische Geographie и утверждал, что создал мировую карту (или атлас) болезней. В своих рассуждениях он связал географическое распределение болезней с особенностями окружающей среды и определил данное исследовательское поле как все, что нужно знать о мире с медицинской точки зрения: топография, качество пищи и воды, образ жизни населения, преобладающие болезни и доступная медицинская помощь. Согласно Финке, практическая цель таких исследований состояла в том, чтобы объяснить взаимосвязь и взаимодействие этих элементов, а также сравнить народы и регионы [3, 4]. Название книги Финке было уникальным, а его подход - нет. Пока прусский профессор писал свою рукопись, британские врачи в таком же ракурсе изучали Индию, а в новом колледже врачей в Филадельфии преподавали медицинскую географию Нового Света [5]. Медико-географические исследования были стимулированы тремя факторами. Во-первых, начиная с конца XVII в., т. е. с работ Томаса Сиденгама о лондонских эпидемиях, врачи в разных странах вели сравнительные исследования факторов окружающей среды. Под влиянием идей Просвещения они обратились к профилактической медицине и экспериментам. Благодаря этому природа стала объектом медицинского контроля и совершенствования. Во-вторых, в результате экспансии Европа столкнулась с новыми смертельными заболеваниями. Они бросали вызов не только практическим навыкам прибывших в колонии медиков, но и теоретическим знаниям ученых в европейских столицах. Когда ранее неизвестные эпидемии вошли в Европу, стало понятно, что болезни не так прочно связаны с конкретными географическими условиями, как предполагалось до этого. В-третьих, предоставив интеллектуальные инструменты для присвоения колонизируемых территорий, медицинская география укрепила союз просвещенных бюрократов и ученых врачей. Их общая цель состояла в том, чтобы лучше понять старые и новые болезни, сдерживать их и в конечном счете предотвращать будущие вспышки. Надежда, что рассадник болезней может быть уничтожен путем изменения природы (через осушение болот или строительство хорошо проветриваемых городов) соответствовала оптимизму эпохи. Таким образом, врачи внесли практический вклад в просветительские намерения властей [6]. Как и все Просвещение, медико-географическое знание имело утилитарное и патерналистское назначение. Одна из главных задач новой холистической науки заключалась в предоставлении информации для военных и военно-морских операций, в установлении дисциплинарных режимов на борту военных кораблей и в госпиталях. Поэтому медико-географические аргументы появились в правилах военной и морской гигиены (в официальных инструкциях и рекомендательной литературе). Медико-географические знания упаковывались в три основные формы: статистические таблицы, карты и топографические тексты. Использование статистического метода шло рука об руку с новыми метеорологическими дисциплинами. Это позволило медицинской географии обрести статус точной науки еще до появления лабораторной бактериологии в конце XIX в. [7]. Сбор данных о температурах, давлении, ветре, влажности воздуха выходил за рамки энциклопедического собирания образцов, поскольку полученные данные были, во-первых, стандартизированы, во-вторых, могли быть сопоставлены, например, с параметрами смертности или заболеваемости и таким образом связаны с потенциально патогенными или целебными условиями. В середине XIX в. во многих странах произошел всплеск интереса к картам болезней. Стимулом к нему стали холерные карты Лондона, созданные Джоном Сноу (1854). И хотя у лондонского врача были предшественники в лице Александра Гумбольдта и его современников, однако новая технология печати позволила множить копии и сделала их легкодоступными для массового потребителя. Карты не только визуализировали статистические показатели, они представляли собой повествование о патогенах, пораженных людях и окружающей среде, утверждали их взаимосвязь. Медицинские топографии сложились в особый литературный жанр во второй половине XVIII в. В XIX в. они стали удобными темами для диссертаций. Независимо от того, были эти тексты опубликованы или использовались только для принятия политических решений, они содержали информацию о широком диапазоне мест и, в отличие от карт, синтезировали многие факторы - от природных условий для социальных и политических институтов до человеческих факторов. Собственно в них содержался весь спектр тем, обсуждаемых сегодня в медицинской географии [8-10]. Ни одна из этих трех областей производства знаний и трех видов их упаковки не была обстоятельно изучена применительно к европейским странам. Однако имеющаяся исследовательская литература позволяет сделать несколько допущений. Медицинская география никогда не опиралась на географический детерминизм и не поддерживала его. Медико-географы не противопоставляли людей природе. Люди рассматривались как субъекты, способные (и даже поощряемые) реагировать на географические факторы, влияющие на их здоровье, и изменять их. В России, как и в других европейских странах, развитие медицинской географии сопровождало становление современного государства и стимулировалось его потребностью в информации, в квалифицированном анализе на общенациональном и на локальном уровнях. Это была область, в которой врачи демонстрировали свою незаменимость. Хотя медицинская география не формулировала профессиональной идентичности, она была способом самоутверждения для врачей, поскольку опиралась на локальные знания и транснациональные коммуникации. Это, возможно, было более характерно и важно для российских медиков на государственной службе, чем для их британских коллег, занимающихся частной практикой. При этом в обеих странах профессиональная идентичность врачей была основана на безусловном признании приоритета западной медицины, в которую медицинская география внесла значительный вклад. Медицинская география добавила имперскую/колониальную перспективу в повествование о прогрессе просвещения. Данная наука в значительной степени строилась на знаниях, добытых за рубежом или (как в России) на территориях, составляющих внутреннюю периферию. Медицинские специалисты помогали чиновникам различных ведомств выживать в чужой среде и противостоять местным болезням. Кроме того, медицинская география дала возможность сопоставить здоровые и нездоровые территории и патологизировать отдаленные «другие». Она пропагандировала новую медицинскую культуру как способ спасти коренное население от враждебной окружающей среды, а также от суеверных методов лечения. Это оправдание предвосхитило более поздние легитимации колониального господства в бактериологическую эпоху, когда врачи представляли себя носителями высшего знания. Русская история Этого общеевропейского контекста нет в книге Марковина. Приступая к созданию письменной истории российской медицинской географии, он не стал определять объекты ее изучения, определять особенности в сравнении с другими странами, увязывать с теориями научной медицины. Видимо, это было сделано сознательно ради того, чтобы удревнить прошлое данной науки в России. Ее трехсотлетие автор обосновал текстами, которые не были специфически медицинскими или медико-географическими. Так, Марковин включил в исторический нарратив отчеты участников академических экспедиций XVIII в., а также рассказы врачей о своих путешествиях (по служебным заданиям, научным стажировкам, во время вакаций или визитаций). Благодаря этому он насытил повествование русскими именами [2]. Трудности создания большого лоскутного одеяла видны в натяжках и перегибах. Так, задание архиатра Павла Кондоиди описать условия пребывания русского гарнизона в крепости Кизляр (1775) превратило его в родоначальника системных медико-географических исследований в России и автора первой программы научных исследований. А иностранные авторы медико-топографических сочинений XVIII в. предстали «по существу своему русскими учеными». Канонизированные в советской науке оппозиционные мыслители (Александр Радищев, Николай Чернышевский, Александр Герцен) играли роль теоретиков медико-географических исследований. Создав из архивных находок совокупность врачебных текстов о поселениях, Марковин заметил, что они точечно и неравномерно описывают территорию империи и что на ее карте остались большие белые пятна. Автор книги интерпретировал это наблюдение как следствие плохой организации исследований в имперские времена. Анализируя прошлое из ретроспекции, Марковин утверждал, что причиной тому были ведомственная разобщенность и отсутствие единого министерства здравоохранения. Они привели к разножанровости и фрагментарности медико-топографических описаний. И это же осложняет работу историков, вынужденных выискивать медицинскую географию в очень разных текстах в разных ведомственных архивах. Считая медицинскую географию частью географических наук, Марковин с трудом создавал глористический нарратив. История географии была на тот момент хорошо разработанной, ее историки выявили точные методы работы имперских геодезистов и военных топографов, показали, что уже в первой половине XIX в. существовала унификация языка картографического описания, карты, сделанные с использованием технических инструментов и с максимальной информацией о местности, непрерывное картографическое изображение территории империи. По сравнению с ними тексты врачей о поселениях выглядели любительскими зарисовками, попытками судить о территории через наблюдения за пациентами и описывать в стилистике записок путешественника. В глазах географа врачебные исследования не могли быть удовлетворительными даже для своего времени, поэтому ему пришлось рассматривать их как предтечу научной географии. Наше изучение синхронных с исследованиями Марковина публикаций убедило в том, что стремление национализировать медицинскую географию и представить ее разделом географии не было авторским изобретением, но своего рода политическим запросом в отношении исторических исследований науки в Советском Союзе. Советские заказы на медико-географические знания В первом издании «Большой медицинской энциклопедии» (1928-1936), задуманном Н. А. Семашко как свод нормативных медицинских знаний, эпидемиолог Д. К. Заболотный рассматривал медицинскую географию как аналог патологической географии («краевой патологии») или нозогеографии [11]. В 1920-е годы это направление медицинских исследований было самым важным для страны, страдающей от внутренней войны, голода и болезней. В те годы спасительная помощь от зарубежных стран и врачей побудила россиян создать площадку для взаимодействия - Международное общество географической патологии (1929). Большевики поддержали эту инициативу медиков, поскольку борьба с эпидемиями рассматривалась как задача на выживаемость нового политического строя. Для мониторинга ситуации нужны были статистические таблицы и нозогеографические карты, которые считались целью медицинской географии. Исходя из понимания ее как науки о распространении болезней, Заболотный утверждал, что ее расцвет пришелся на конец XVIII и первые две трети XIX в., а основателями считал Августа Хирша и Жана Будена. До времени выхода второго издания «Большой медицинской энциклопедии», т. е. за 30 лет (с 1928 по 1958 г.), в советской медицине произошли резкие перемены. Политические катаклизмы 1930-х годов, ознаменовавшиеся массовым террором и голодом, война с фашистской Германией, послевоенная реконструкция страны ослабили актуальность медико-географических исследований. Ослаблению интереса также способствовали изменения в объеме и структуре медицинского обучения. Открыв десятки вузов с сокращенным сроком обучения врачей, власти получили «армию красных медиков», не приобщенных к исследовательской работе и естественнонаучным концепциям [12]. На рубеже 1940-1950-х годов удар по академическим сообществам естественников нанесли кампании по борьбе с космополитизмом и «павловские сессии»: насаждался приоритет открытий, сделанных русскими и советскими учеными, обличалось низкопоклонство перед Западом, был заклеймен компаративистский метод. Радикальный идеологический поворот заставил историков переписывать прошлое медицинских дисциплин, наполнять их русскими именами, вымарывать имена мировых ученых и камуфлировать обоснованный ранее разрыв между советской и имперской наукой. В связи с этим в историях естественных наук (в том числе в книге Марковина) появились имена так называемых революционных демократов. Они придали имперской науке флер оппозиционности и служили мостом между двумя эпохами в ее развитии. Борьба с космополитизмом соединилась с кампанией против вейсманизма. Она проблематизировала зависимость здоровья от природных и социальных факторов. В ходе «павловских сессий» и последовавших судов чести были табуированы все интерпретации взаимодействий организма и окружающей среды, кроме одной - «павловско-мичуринской». В ней воплощался научный оптимизм социальных конструктивистов, утверждавших возможность изменения организма через изменение условий среды. Доминирующее место географических и социальных факторов, которое было в раннесоветской географической патологии и социальной гигиене, теперь занял абстрактный «способ производства материальных благ». Политическая экономия, а также социальная и экономическая география стали науками об изменениях среды. Логично было этим же специалистам поручить мониторинг территорий с точки зрения здоровья населения, уровня здравоохранения, развития медицинской науки и образования [13]. Новый тренд зафиксирован во втором издании «Большой медицинской энциклопедии» (1958). Географы Т. Болдырев и Т. Безденежных утверждали, что медицинская география есть «изучение закономерностей распространения болезней человека в различных географических зонах земного шара 32. Однако, в отличие от медика Заболотного, для них география не была застывшей поверхностью для фиксации динамики болезней. Это в домодерные времена, утверждали они, болезни шли по одним и тем же тропам торговли и войны. Теперь же люди сталкиваются с изменчивой зависимостью эпидемий и географических факторов: международные связи, массовые миграции, экологические изменения привели к переменам в локализации заболеваний. В послевоенной номенклатуре наук медицинская география сместилась в область экономической и социальной географии (специальность 11.00.02). В 1954 г. в Географическом обществе СССР была создана Комиссия медицинской географии, позже преобразованная в Отделение медицинской географии (выпускался реферативный журнал «Медицинская география»). В 1960 г. в Иркутске в Институте географии Сибири и Дальнего Востока СО АН СССР был учрежден сектор медицинской географии. Аналогичный сектор был создан в Институте географии АН в Москве и в 1971 г. в Тихоокеанском институте географии во Владивостоке. Таким образом, Марковин, приступивший к исследованию истории медицинской географии в конце 1950-х годов, следовал этим идеологическим и научным тенденциям. В его версии медицинская география была русской наукой, родившейся вместе с Российской империей, и ее назначение он видел в диагностике территорий. Географическая институционализация повлияла не только на условия производства, но и на содержание медико-географического знания. Теперь специфика данной дисциплины определялась в основном методами тематического картографирования. Советские географы разработали теорию природных предпосылок болезней, договорились о принципах и способах медико-географического районирования и прогнозирования, определили специфику медико-географического понимания пространства и контрастности условий в различных регионах, создали понятие «медико-географическая комфортность территории». Постепенно такую тематику стали называть медицинское ландшафтоведение. В новой дисциплине объектом изучения были не отдельные поселения, а целые географические регионы (особенно не заселенные людьми) - ландшафты. Наряду с географическими институтами отделы медицинской географии существовали в медицинских институтах. Однако и здесь медицина была прикладной по отношению к географии. Так же как в позднеимперские и раннесоветские времена, географические интересы советских медиков укладывались в рамки зонтичной дисциплины нозогеография, или географическая патология. Там было разработано учение о природной очаговости и ландшафтной эпидемиологии трансмиссивных болезней, концепция об адаптивных типах популяций, учение о геосистемах. Медики создавали патологические панорамы регионов, разрабатывали экологическую физиологию человека (особенно аборигена и переселенца), в рамках которой изучали влияние климатических и ландшафтных факторов на функции организма. В 1977 г. Е. И. Игнатьев и Н. К. Соколов - авторы статьи в третьем выпуске «Большой медицинской энциклопедии» - определили географическую медицину как «отрасль географии и медицины, изучающую природные и социальные факторы и условия на отдельных территориях с целью выявления их влияния на состояние здоровья населения» [15]. Данная дисциплина виделась комплексом пограничных наук: медицинской климатологии, медицинской паразитологии, медицинского ландшафтоведения, медицинской картографии, географической патологии, географической гигиены, географической эпидемиологии. Исходя из этого авторы представляли ее прошлое как цепочку инициатив российских врачей по созданию медико-топографических, статистических, физических, эпидемических описаний городов, сел, крепостей, портов, уездов и губерний Российской империи. Тогда они считали, что за XIX в. было создано более 300 таких текстов. Этот поиск и подсчет продолжил Марковин. В ходе перестройки произошло радикальное переформатирование данной исследовательской области. Она вернулась в медицину и снова стала транснациональной. Признание неэффективности советской системы в деле спасения и продления жизни граждан привело к появлению смешанной (государственной и страховой) медицины. Желая защитить себя от рисков, частные кампании заказывали информацию не только о пациенте, но и о месте его проживания. А падение железного занавеса разгерметизировало советскую науку посредством доступа к зарубежной литературе и проведения международных исследовательских проектов. В новой ситуации у российских медикогеографов появилась потребность в рефлексии над прошлым, настоящим и будущим данной науки, над методами и объектами ее изучения. В сборнике статей «Руководство к медицинской географии» (1993) она представлена как интегральная наука и даже мировоззрение, система взглядов на проблемы здоровья (своего рода «философия человека»). Постсоветским реформаторам назначение медико-географического знания виделось в оздоровлении мировой среды обитания людей и животных. Протагонисты предлагали назвать модернизированную медицинскую географию саноэкологией - наукой об экологии здоровья, а изучаемое географическое пространство считать саноэкосистемой [16]. Тогда же усилиями коллег была издана рукопись А. П. Марковина. И хотя книга появилась в перестроечной России, ее рассказ из другого времени. Она повествует о становлении дисциплины, которая существовала в Советском Союзе в 1950-1960-е годы. Ее границы и сущность не совпадали ни с постсоветской медицинской географией, ни с наукой с таким самоназванием в имперской России. Но если исследовательский подход Марковина сейчас архаичен, то как иначе можно концептуализировать столь изменчивый объект исследования и написать историю столь гибридной науки? Поддержанный Российским научным фондом и Немецким научным сообществом проект «На суше и на море: медицинская география в Российской империи, 1770-1870» реализуется историками двух стран. В наши намерения входит в том числе анализ изменений в семантике понятий медицинская топография, ландшафт, география, население, изучение способов производства медико-географических знаний, их трансфер и деформация. Для такого изучения важны не только идеи, но и вся российская инфраструктура производства знаний: от заказчиков до технических условий и научных компетенций исследователей. Мы надеемся, что реализация проекта позволит обнаружить синхронные смыслы российской медицинской географии, обстоятельства их порождения. Исследование поддержано Российским научным фондом (проект № 19-48-04110) и Немецким научно-исследовательским сообществом (DFG). Авторы заявляют об отсутствии конфликта интересов.