Full Text

«И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“…» Откровение Иоанна Богослова С середины XIV в., когда пришедшая с Востока «черная смерть» опустошила Европу, чума надолго стала важным фактором общественно-политической, социально-экономической и культурной жизни субконтинента. Волны эпидемии, с завидной регулярностью прокатывавшиеся то по одному региону, то по другому, а то и по всему европейскому миру, не давали забыть о своем присутствии вплоть до начала XIX в. При этом стоит заметить, что в памяти современников и потомков оказались запечатлены и подвергнуты изучению далеко не все эпидемии. Наибольший эффект произвела первая волна - равной по своему сокрушительному воздействию на социум эпидемии Европа долго не знала ни до, ни после «черной смерти», несколько меньший - эпидемии Нового времени. Это было связано, с одной стороны, с развитием медицинских знаний и науки в целом, с другой - с лучшей сохранностью источников, не только нарративных, но и документальных. Этого нельзя сказать об эпидемиях позднего Средневековья - раннего Нового времени. К числу таких малоизвестных «Божьих пришествий» можно отнести и эпидемию чумы, которая в конце 60-х - начале 70-х годов XVI в. истребляла население Русского государства и стала той самой последней соломинкой, которая переломила хребет верблюда, запустила механизм острого социально-экономического и политического кризиса в стране и не позволила Ивану Грозному довести до победного завершения войну, начавшуюся в 1558 г. вторжением русских войск в Ливонию. Изучение проблем, связанных с историей древних эпидемий и их влиянием на развитие человеческого общества, любопытно и интересно не только с медицинской точки зрения. Не будем забывать о том, что древние общества (под ними мы понимаем в первую очередь те социумы, которые американский философ и культуролог Э. Тоффлер отнес к цивилизациям «первой волны») [1, с. 32-33, 39, 40], представляли собой общества аграрные, сельские, в которых и материальное, и интеллектуальное производство базировалось на мускульной силе человека и домашних животных и развивалось преимущественно в экстенсивном направлении. И когда Л. Н. Гумилев писал о том, что «как бы ни была развита техника, все необходимое для поддержания жизни люди получают из природы…» [2, с. 8], то к цивилизациям «первой волны» это относилось в особенной степени. В самом деле, сельскохозяйственное производство, основа и несущий столб их экономики, как никакое другое зависит от природно-климатических условий и от тех перемен, которые происходят с ними. Малейший сбой, вызванный природной аномалией, здесь влечет за собой негативные последствия не только для отдельных людей, но и для всего сообщества, и ситуация очень быстро может принять катастрофический оборот, особенно если эти природные аномалии усугубляются в результате действий самих людей. При этом не стоит забывать и о том, что скорейшему восстановлению экономики как фундамента, на котором выстраивалось здание социума, препятствовало также традиционное мышление общества «первой волны» как общества «холодного», консервативного, с подозрением относящегося к новшествам [3, с. 439]. Это общество отнюдь не было настроено на расширенное воспроизводство. Напротив, генеральной его идеей было стремление производить ровно столько, сколько необходимо для обеспечения минимального уровня повседневного комфорта и выживания. В результате убыль населения и рабочего скота, вызванная эпидемиями и эпизоотиями, голодом и войной, неизбежно вела в таком обществе к запустению земель, падению производства в аграрном секторе экономики, а следом и к общему экономическому, социальному и политическому кризисам. «Экономические кризисы докапиталистических формаций всегда были кризисами недопроизводства, беспощадно сказывающимися на состоянии производственных сил страны», - писала по этому поводу отечественный исследователь Е. И. Колычева. Развивая свой тезис дальше, применительно к России времен Ивана Грозного, она отмечала, что в условиях перенапряжения хозяйства страны в экстремальной ситуации «любое достаточно обширное бедствие, разразившееся в условиях военного времени на большей части территории России, должно было окончательно подорвать государственную экономику, вызвав трудно обратимые последствия», и вогнать хозяйство в глубочайшую депрессию, выход из которой мог растянуться на десятилетия [4, с. 172, 178]. Собственно говоря, именно это и случилось в России во 2-й половине 60-х годов XVI в. Но вот что любопытно: в рассуждениях историков что XIX, что ХХ в. о причинах этого кризиса на первое место неизменно выступал субъективный фактор. «Никакая почва, никакой климат, никакое усовершенствование системы хозяйства не могли парализовать разрушительного влияния таких общественных условий», которые вели к массовому бегству крестьян и запустению земель со всеми вытекающим отсюда последствиями, считал П. А. Соколовский [5, с. 173]. Ему вторил О. Н. Яницкий, который видел причины экономической разрухи на русском Северо-Западе в конце 60-х - начала 80-х годов XVI в. не в колонизации новооткрывшихся черноземных земель на юге, не в пороках, присущих поместной системе, и не в побочных явлениях, вроде войны, недорода, мора (выделено нами.- Авт.), но в реальном повышении крестьянского оброка, перевода натурального оброка в денежный вкупе с закрытием «окна в Европу» и начавшейся сменой хозяйства натурального на хозяйство денежное [6, с. 131]. Б. Д. Греков, один из основоположников советской историографии, в классической работе «Крестьяне на Руси» пришел к выводу о том, что первопричиной катастрофичного по своим размерам хозяйственного кризиса 70-х - 80-х годов XVI в. стали, с одной стороны, войны, которые вел Иван Грозный, а с другой - борьба земщины с опричниной [7, с. 245]. «Налоги непомерно увеличились, потому что шла тяжелая война, что уменьшение запашки - вследствие обеднения и разброда населения - вызвало голод, а за ним с последовательной неизбежностью пошли моровое поветрие и смерть», - писал историк [7, с. 243]. В известной степени с ним солидаризировался А. А. Зимин, сделавший упор на рост податей и повинностей крестьян, на который наложились неблагоприятные внешние обстоятельства (опричнина, война, мор и голод) [8, с. 20]. С. М. Каштанов первопричину кризиса видел в стремлении вотчинников и помещиков выжать из своих владений возможно больший доход (в этом он повторил вывод, сделанный П. А. Соколовским, О. Н. Яницким и рядом других дореволюционных исследователей) [9, с. 114-5; 6, с. 131]. Нельзя не отметить и прохладное отношение к истории эпидемии чумы, которая обрушилась на Русское государство и общество во 2-й половине 60-х - начале 70-х годов XVI в., со стороны историков отечественной медицины. Специального исследования, посвященного этой эпидемии, нет и по сей день, а сама она проходит на страницах сочинений, посвященных истории медицины и болезней в России, мимоходом, едва ли не петитом, причем это касается в равной степени дореволюционного времени, и советского, и постсоветского. Достаточно обратиться к классической работе В. Эккермана «Материалы для истории медицины в России». Описание эпидемии здесь, едва ли не самое подробное в дореволюционной историографии, уместилось меньше чем на полутора страницах [10, с. 43-4]. Практически ничем в этом отношении не отличается от нее и работа Ф.А. Дёрбека «История чумных эпидемий в России от основания государства до настоящего времени», увидевшая свет спустя 20 лет, в 1905 г. В ней серия значимых по масштабам и последствиями чумных эпидемий в России позднего Средневековья - раннего Нового времени вмещены в одну небольшую (полтора десятка страниц) главу [11, с. 26-41]. Не изменилась к лучшему ситуация и после 1917 г. В известной работе К. Г. Васильева и А. Е. Сегала «История эпидемий в России», опубликованной в 1960 г., анализу эпидемии 2-й половины 60-х - начала 70-х годов XVI в. и ее последствий отведено даже менее одной страницы, причем в изложении авторов она предстает как цепочка не связанных друг с другом эпизодов [12, с. 43]. Точно так же в духе «медицинской истории» выдержаны и соответствующие страницы в современных «Очерках истории чумы» М.В. и Н. С. Супотницких [13, с. 67, 69, 136]. Так что сказанные еще в 1987 г. слова Е. И. Колычевой, отмечавшей, что «в литературе как исторической, так и медицинской данное событие… отражено крайне скудно: неизвестен ни ареал распространения „мора“, ни его хронологические рамки, ни масштабы последствий. Неясна и этиология эпидемии» [4, с. 178], сохраняют свое значение и сегодня. Следовательно, есть смысл вернуться к этой проблеме снова и попытаться ответить на вопросы, заданные историком, очертив временные и географические рамки эпидемии, и охарактеризовать ее последствия. Санитарно-эпидемиологическую обстановку на северо-западе Русского государства середины XVI в. нельзя назвать благополучной. Начало 50-х годов запомнилось во Пскове и в Новгороде «Божьим посещением», принесшим массовую смертность. Первым мором был поражен осенью 1551 г. Псков. Всего за два месяца, октябрь и ноябрь, эпидемия унесла с собой 7,5 тыс. псковичей. Общее же число умерших от болезни в течение года неизвестный псковский книжник оценивал в 7,5 тыс., добавив к этому, что ему неизвестно, сколько умерло и было захоронено обычным порядком, не в братских могилах-скудельницах [14, с. 253]. Новгородские власти, напуганные размахом псковской эпидемии, попытались отгородиться от Пскова, потребовав в октябре 1551 г. от псковских купцов-гостей немедля покинуть город, угрожая в противном случае сжечь их вместе с их товарами [15, с. 180]. Эти суровые карантинные меры, к сожалению, не помогли, эпидемия перекинулась и на Новгород. По сообщению Львовской летописи, за 2 года, 7061 и 7062 (1552-1553 и 1553-1554), на Псковщине и Новгородчине умерло от мора 500 тыс. человек [16, с. 538]. Цифра эта, безусловно, сильно преувеличена книжником (для достижения пущего эффекта), однако не подлежит сомнению, что урон, понесенный русским Северо-Западом в эти два года, был весьма ощутимым. Можно также предположить, что эта эпидемия затронула не только Псков и Новгород, но дотянулась и до Москвы. Во всяком случае загадочная болезнь, от которой едва не умер Иван Грозный в 1553 г., может быть связана именно с этим «мором». Последующее десятилетие было относительно спокойным. Летописцы не сообщают о каких-либо крупных, сопровождавшихся массовой смертностью эпидемиях ни в 50-х, ни в начале 60-х годов. Мор бушует в Крыму, в Ногайской Орде, но минует стороной Русскую землю. Это затишье продолжалось недолго. Псковский летописец сообщал своим читателям, что в 1564 г. в городе разразилась эпидемия и «бысть мор, и много людеи мерло и детеи боярских…» [14, с. 244]. Похоже, что эта болезнь была связана с той волной моровой язвы, которая прокатилась по Западной Европе в 1564-1566 гг. Завезенная в Европу из Венгрии, где шла война с турками, чума затронула Испанию, Францию, Англию, Швейцарию и Германию, а оттуда перекинулась в Польшу и Литву. Польский хронист М. Стрыйковский объяснял неудачу предпринятого осенью 1564 г. литовским наивысшим гетманом Н. Радзивиллом Рыжим похода на Полоцк тем, что из-за моровой язвы, поразившей Великое княжество Литовское, оказалось невозможным доставить осадный парк из Вильно под Полоцк [17, с. 414] и гетман был вынужден, не имея тяжелой артиллерии, отступить. Ответный ход русских последовал в скором времени, и русские полки в ноябре того же года осадили и взяли литовскую крепость Озерища. Нельзя исключить того, что вместе со взятыми пленными болезнь попала в Полоцк, где и развернулась в полную силу спустя некоторое время. «Того же лета (7064 или 1565/1566), тое же осени, был мор в Полоцку, много людеи вымерло, а архиепископ Трифон преставися полоцкои, и был мор о Николина дни до осеньняго (до 6 декабря.- Авт.), да престал», - записал псковский летописец [14, с. 248]. Эта трагедия стала своеобразной прелюдией к еще более страшной и опустошительной эпидемии. По весне следующего, 1566 г., мор перекинулся на Озерища, занятые русским гарнизоном. «И вымерло много, мало осталося», - сообщал своим читателям неизвестный псковский книжник, добавляя к этому, что из Озерищ «прииде мор в Луки и в Торопец и в Смоленско и по многим местом гнев божии был велик» [14, с. 248]. Лебедевская летопись добавляла к этому известию, что «на Невле, на Луках Великих, в Торопце, и многие люди знамением умирали; в Полотцку же и в Торопце на посадех и в уезде попы вымерли и не было кому и мертвых погребати; а посыланы попы в те городы из ыных городов…» [18, с. 252]. В сентябре 1566 г. эпидемия объявилась уже по всему пограничью - от Новгорода до Смоленска. Сперва в Москву к Ивану Грозному прибыло известие, что «Сентября в 1 день в Можайску на Добрейском яму явилося лихое поветрее: умирали люди знаменем» [19, с. 404]. Прошло еще несколько дней, и в столицу пришла новая дурная весть: мор объявился в Новгороде: «Того же месяца Сентября в 10 день писал к государю царю и великому князю Ивану Васильевичю всея Русии из Великого Новагорода Пимин архиепископ Великого Новагорода и Пскова, что в Великом Новегороде появилося лихое поветрее на посаде на штинадцати улицах, многие люди умирают знаменем». Вслед за Новгородом эпидемия объявилась в Смоленске: «…писали из Смоленска владыка Семион да боярин Петр Васильевич Морозов с товарыщи, что Сентября месяца появилося лихое поветрее, в городе в Смоленску и на посаде, умирают многие люди знаменем» [19, с. 404]. Из этих летописных известий (а они были основаны, как видно из текста, на подлинных воеводских «отписках» с мест) хорошо видно, где и когда началась эпидемия, какие города и уезды были ею затронуты в первую очередь и куда она двинулась дальше. Последствия этой, как оказалось позднее, первой волны эпидемии были очень сильны. В Смоленске, если верить летописцу, поветрие длилось до марта месяца следующего года, и, как отмечал он, «таково же Божие посещение было в городе и на посаде, что вымерли от священнического и иноческого чину и посадские люди з женами и з детми и боярские люди, безчисленно их померло, и многие домы затворилися и церкви многие без пения были; также и в уезде поветрее было немало» [19, с. 404]. Если верить составителю Вологодской летописи, то в Смоленске тогда вымерло больше половины населения [20, с. 173]. В Новгороде мор бушевал 8 месяцев, утихнув лишь к 1 мая следующего года, нанес огромный урон, и данные писцовых книг позволяют представить размеры его. Так, в самом Новгороде, на Софийской стороне, в 7075 (1566-1567) г. запустело 45 дворов из 196, оставшихся без хозяев с 7060 по 7084 г. (подсчитано автором по [21]). В составленной в 7081 (1572-1573) г. писцовой же книге дворцового села Паозерье с деревнями, которое находилось в новгородской Шелонской пятине, было отмечено что за два десятка лет здесь запустело 136 деревень. При этом составители писцовой книги, указывая причины, по которым была брошена та или иная деревенька, отметили, что 53 запустели от мора, причем 34 из них - именно в 7075 (1566-1567) г. (еще две были указаны как брошенные в том же 7075 г., но без указания причины; подсчитано автором по [22]). Тревожные известия, поступавшие в Москву с «ливонской» и «литовской» «украин», побудили правительство Ивана Грозного принять жесткие карантинные меры по пресечению дальнейшего распространения эпидемии: «Государь царь и великий князь заставу и сторожу велел кругом того места учинити крепкую, и с тех мест никаких людей в Москве и в Московьские городы пропущати не велел» [19, с. 404]. Эти меры, похоже, дали результат, и в следующем, 7076 г., болезнь начала убывать. Старец Иосифо-Волоколамского монастыря Игнатий Зайцев зафиксировал это в своем летописчике: «Лета 7076 был мор да не велик» [22, 23]. Однако надежды на то, что эпидемия пошла на спад, оказались тщетны, затишье 1567-1568 гг. оказалось затишьем перед новой бурей. Вторая волна болезни пришлась на 7077 г. Игнатий Зайцев, продолжая в своей келье фиксировать важнейшие, на его взгляд, события, записал, что в этом году «на Москве и по многым городом мор был велик. В Иосифе монастыре преставились 53 браты да слуг и детей и шьвалей много вымерло» [21, 23]. Не прекратилось моровое поветрие и в следующем, 7078 (1569-1570) г. Другой монах, соловецкий старец Петр Ловушка, под этим годом в своем летописце отметил, что «того же году был мор великой во всю землю Рускую» [24, с. 236]. Судя по тому что в Новгороде, на Софийской стороне, в этом году запустело 40 дворов (против 45 тремя годами ранее; подсчитано автором по [21]), размах и смертоносность эпидемии во время второй волны болезни были лишь немногим меньше, чем в первую волну. Не исключено, что от болезни скончались в этом году и две жены Ивана Грозного - Мария Темрюковна и Марфа Собакина. Третья волна чумы началась в 7079 г., размах ее на этот раз, судя по сохранившимся свидетельствам современников, превзошел предыдущие две. Так, о масштабе эпидемии в Новгороде осенью 1570 г. наглядно свидетельствует летописная запись. Согласно ее сведениям, «сентября в 20 день в неделю за городом у Рожества Христова на Поле всем Новым Городом всими семи соборы отпевал умерших над скудельницею, и загребли скудельницю, а душ в тои скуделницы 10 тысяч…» [15, с. 159, 196]. Сильный удар чумы испытыла на себе и столица Русского государства. По словам немецкого авантюриста А. Шлихтинга, летом-осенью 1570 г. в ней ежедневно умирало от болезни по 600, а то и больше, до 1 тыс., человек [25, с. 375]. Другой немец, Г. Штаден, позднее писал о том, что для захоронения умерших от эпидемии по указанию московских градских властей «вокруг города Москвы в поле вырыли большие канавы и скидывали туда мертвых без гробов - 200, 300, 400, 500 - в одну кучу» [26, с. 123]. О размерах потерь в Москве от эпидемии косвенно говорят цифры переселенных по царскому указу в столицу новгородцев и псковичей: первых было полтораста семей, вторых - пятьсот [15, с. 205]. Если для восполнения потерь среди столичной торговой элиты потребовалось переселить в город 650 семей из двух крупнейших городов русского Северо-Запада (не исключено, что этим массовым переселением дело не ограничилось), то можно представить, насколько велики были потери среди московского «черного» люда. Серьезный урон понесли и другие города и уезды России. Так, в Устюге, согласно летописи, в 7079 г. «от прыща и железы» «на посаде померло, скажут, 12 000, опроче прихожих» [27, с. 103]. Монахи Троице-Сергиевой лавры жаловались Ивану Грозному в марте 1571 г., что в их вотчинах «крестьяня от глада и от поветрея вымерли», и осталось тех крестьян «во всей Троецкой вотчине… ни трицатого жеребья» [28, с. 160]. О размахе эпидемии, поразившей большую часть территории Русского государства, свидетельствуют и материалы дипломатической переписки. Так, в крымских посольских делах сохранилась запись слов сына боярского Кудеяра Тишенкова, перебежавшего на сторону крымского хана. В мае 1571 г. Тишенков заявил Девлет-Гирею I, что «на Москве и во всех московских городех по два года была меженина великая и мор великой (т. е. начиная с 1569 г.- Авт.), и мором де и межениною служивые многие люди и чернь в городех на посадех и в уездех вымерли», а потому хан со своим воинством может безбоязненно идти на русскую столицу [29, с. 76]. Пытаясь уменьшить размах морового поветрия и сократить смертность от болезни, правительство Ивана Грозного предпринимает жесткие карантинные меры. В том же Новгороде по приказу властей «поставили заставу по улицам и сторожей, в которой улице человек умрет знаменем и те дворы запирали и с людми и корьмили тех людеи улицею». При этом было строжайшим образом запрещено священникам тех людей «покаивати», в противном же случае, если кто-то из них нарушил бы это запрет, «ино тех священиков велели жещи с теми же людми з болными». Умерших же от болезни было приказано не погребать на церковных кладбищах в городе, но «из Новагорода выносити вон за город в деревню на Водопиянова за шесть верст по Волхово вниз, Спассского манастыря Хутынского не доежждаючи за версту» [15, с. 159]. О характере карантинных мер можно судить также из переписки Ивана Грозного с костромскими воеводами князем М. Ф. Гвоздевым и братьями Дмитрием и Данилой Салтыковыми. Отправив их в начале 7080 г. в Кострому на годование, царь в лично продиктованной грамоте, адресованной воеводам, требовал от них отчета в том, какие меры они предприняли для прекращения распространения заболевания в городе и предоставления в столицу соответствующей статистики. «И как к вам ся наша грамота придет и вы б отписали подлинно,- отписывал царь своим костромским наместникам,- наборзе: ужли на Костроме, на посаде и в уезде от поветрея тишает, и сколь давно, и с которова дни перестало тишеть?» Если же оказывалось, что эпидемия и не думала затихать, царским указом им предписывалось продолжить жесткие карантинные меры, порядок которых был также подробно расписан в грамоте: «А буде от поветрея не тишеять, и вы б однолично поветреныя места велели крепить засеками и сторожами частыми, по первому нашему указу. И сами бы, естя, обереглись того накрепко, чтобы из поветреных мест в неповетреные места не ездили нихто, никакое человек, никоторыми делы». В противном случае, ежели воеводы не исполнят свои обязанности, Иван угрожал им жестоким наказанием: «А будет в вашем небрежении и рознью ис поветреных мест на здоровые места нанесет поветрия и вам быть от нас самим сожжеными» [30, с. 429]. Кстати, судя по царской грамоте, датируемой 22 октября 1571 г., воеводы отписали спустя несколько дней в Москву, что в Костроме «поветрие мало тишеет, да и в Костромском уезде поветрее есть же», на что царь приказал им не снимать карантин и продолжать запирать дворы с заболевшими [31, с. 267]. Начавшись осенью 1565 г., моровое поветрие, занесенное в Русское государство, видимо, из Великого княжества Литовского, сперва затронуло города и уезды, расположенные по литовской и немецкой «украинам» - вдоль границы с Литвой и Ливонией. Первыми под удар эпидемии попали Смоленск, Полоцк, Новгород и соседние с ними города северо-запада России. Принятые властями жесткие карантинные меры, казалось, возымели действие, и осенью 1567 г. болезнь пошла на спад. Однако осенью 1568 г. началась вторая, а за ней, осенью 1570 г., третья волна чумы (в том, что это была именно чума, причем в бубонной форме, мы не сомневаемся). Преодолев карантинные заграждения, болезнь быстро распространилась практически по всей территории Русского государства и продолжала бушевать до поздней осени - зимы 1571-1572 гг., после чего прекратилась (во всяком случае, сохранившиеся источники ничего не говорят о ее продолжении в 1572 г.). Каковы были ее последствия? Можно предположить, что чума и следовавший за нею голод истребили в разных местностях от ⅓ до ¼ населения, причем города пострадали сильнее, чем сельская местность [4, с. 180]. Мор и голод, действуя рука об руку, вогнали экономику сначала русского Северо-Запада и запада, а затем и центральных уездов страны в глубокий кризис, за которым последовала долгая депрессия. Стоит согласиться с мнением Е. И. Колычевой, которая писала, что «эпидемия изменила половозрастной состав населения, породила большое количество неполных и бездетных семей, нарушила родственно-соседские связи в деревне и тем самым привела к деформации общины». И далее она продолжала, что «неполная семья, лишенная частично или полностью взрослых мужских рук и помощи соседей, была не в состоянии распахать надел в прежнем объеме», а «наиболее молодые и сильные, не обремененные детьми, уходят в другие края, за пределы уезда». В результате «нарушение нормального воспроизводства населения привело к тому, что нарастание экономического кризиса на какой-то период стало необратимым (курсив наш.- Авт.)[4, с. 187]. Подорванная войной, эпидемией и голодом экономика страны уже не могла и дальше снабжать власти необходимыми ресурсами и средствами для продолжения активной и успешной внешней политики, что в итоге и привело к неудачному завершению войны на западном и северо-западном направлениях, известной под названием Ливонской. Исследование не имело спонсорской поддержки. Авторы заявляют об отсутствии конфликта интересов.

About the authors

V. V. Penskoy

The Federal State Autonomous Educational Institution of Higher Education «The Belgorod State National Research Institute»

Email: penskoy@bsu.edu.ru

O. N. Polukhin

The Federal State Autonomous Educational Institution of Higher Education «The Belgorod State National Research Institute»

S. N. Borisov

The Federal State Autonomous Educational Institution of Higher Education «The Belgorod State National Research Institute»

R. A. Dmitrakov

The Federal State Autonomous Educational Institution of Higher Education «The Belgorod State National Research Institute»

References

Statistics