Full Text

Введение Американский исследователь Дж. Даймонд в работе «Ружья, микробы и сталь» писал, что «трактаты по военной истории, привычно возвеличивающие заслуги полководцев, затушевывают неудобную для нашего самомнения истину: победителями в войнах прошлого не всегда становились армии, у которых было лучшее командование и вооружение,- довольно часто верх брали те, кто был способен заразить врага более опасными инфекциями». Как результат, продолжал он, «до Второй мировой войны люди чаще в военное время умирали от болезнетворных возбудителей, переносимых движением людских масс, чем собственно от боевых ран» [1, с. 246-7]. Это замечание отнюдь не является преувеличением или фигурой речи, призванной заострить тезис или привлечь внимание читателей и критиков с тем, чтобы вызвать интерес к работе. Болезнетворные бактерии и вирусы действительно сыграли (и, возможно, еще сыграют) немалую роль в войнах прошлого, да и настоящего тоже, о чем свидетельствует опыт не столь давних локальных военных конфликтов. Вместе с тем нетрудно заметить, что в отечественной историографии этому аспекту военной истории (впрочем, как и самой военной истории - не истории битв и сражений, представленной в описательном позитивистском ключе, а истории военного дела, того, что на Западе называют термином warfare и где на первое место выходит не событие, но проблема) традиционно уделяется весьма малое внимание. Исторических работ (именно исторических, а не сугубо медицинских), специально посвященных исследованию именно этого аспекта военного дела, немного, да и большая часть их посвящена войнам Нового времени, например последние отечественные работы на эту тему, в которых затрагиваются в первую очередь вопросы организации санитарно-медицинской службы в войсках [2, 3], тогда как более ранние периоды истории остаются, как правило, за пределами сферы внимания исследователей. За деяниями великих полководцев и сражениями, в которых участвовали многие тысячи воинов, за развевающимися знаменами и клубами дыма, одним словом, на «полях славы» совсем не видна изнанка войны как тяжелой, смертельно опасной, изматывающей работы. Возбудители смертельных болезней - с давних пор непременные спутники войны - являются неотъемлемой частью той самой грязной изнанки войны. Почему же интерес к ним находится на периферии научных интересов исследователей? Ответ на этот вопрос надо искать сразу в нескольких плоскостях. Во-первых, если вести речь о Древности или Средневековье, здесь несомненным препятствием выступает явно неудовлетворительное состояние источников. Их составители, как и современные историки, мало интересовались «изнанкой» войны, и медицинский аспект военной истории попадал в поле их зрения лишь в каких-то особых, совершенно выдающихся случаях. Во-вторых, «антропологический» поворот в исторической науке случился относительно недавно, а в отечественной исторической науке, долгое время остававшейся в стороне от все еще играющего ведущую роль в мировой историографии западного исторического «мэйнстрима», он и вовсе далек от завершения. В-третьих, конечно же, сыграла свою роль и зашедшая чрезвычайно глубоко научная специализация, препятствующая появлению работ на стыке научных дисциплин. Материалы и методы Сама по себе постановка проблемы влияния крупномасштабных эпидемий на историю человеческих сообществ не нова и носит достаточно давний характер. Пожалуй, едва ли ни первым к ней обратился немецкий медик и историк медицины Г. Гезер, опубликовавший в 1839-1841 гг. свой ставший классическим труд „Historisch-pathologische Untersuchungen: als Beiträge zur Geschichte der Volkskrankheiten“ (русский перевод которой вышел спустя четверть века) [4, 5]. Примечательно, что Г. Гезер, французский исследователь Э. Литтре и их младшие современники К. Зудхофф и А. Зигерист стали де-факто зачинателями так называемой медицинской истории, которая надолго вытеснила изучение истории массовых болезней и эпидемий из сферы обычной истории. На протяжении более чем столетия, вплоть до последней четверти минувшего века, история эпидемий оставалась предметом изучения, образно говоря, «историков в белых халатах». При этом, как правило, историки медицины, придерживавшиеся так называемого органического направления» в изучении эпидемий, делали главный упор на медицинские аспекты проблемы (уровень развития медицинских знаний, медицинской помощи и техники), оставляя без должного внимания социально-политические, экономические и природно-географические. Определенные перемены в исследованиях в этом направлении наметились примерно в 70-е годы ХХ в., когда в «медицинской истории» наметился поворот к изучению не только сугубо медицинских, но и социальных аспектов истории эпидемий [6]. С другой стороны, к этой проблеме снова обратились обычные историки [7, 8]. Связано это было, на наш взгляд, с влиянием знаменитой французской «Школы Анналов» и общим разворотом гуманитарных наук и особенно истории лицом к человеку, своего рода «заселением» исторического пространства людьми. Вместе с тем этот поворот сопряжен и с изменением методики исторических исследований (если раньше основополагающим принципом был «нет текста - нет истории», то сегодня он оказался потеснен другим - «без историка нет истории», к тому же источник перестал рассматриваться как исключительно кладезь, откуда можно невозбранно черпать необходимую информацию). В нашем случае это особенно важно, поскольку исследования эпидемий, имевших место в Древности и в Средневековье, опираются в первую очередь на исторический нарратив. В результате историк имеет дело не с сухими данными статистики и актовых материалов, а с тем впечатлением, которое произвела эпидемия на сознание автора древнего текста со всей вытекающей отсюда субъективностью этого впечатления. Безусловно, это вносит определенные, порой весьма серьезные, искажения в картину минувшей реальности. Эта статья ставит своей целью на нескольких примерах из истории Древнего мира, Средневековья и раннего Нового времени обозначить проблему и попытаться пробудить к ней интерес, стимулируя появление подготовленных с учетом новых методик новых исследований на эту тему, безусловно, интересную и в силу своей явно недостаточной разработанности многообещающую не только в сугубо научном плане. Результаты исследования Пожалуй, едва ли не первый (ставший классическим) более или менее освещенный в источниках случай, когда (и в этом сходится большинство специалистов) эпидемия властно вмешалась в ход боевых действий, сыграла значительную, если не решающую, роль в исходе военной кампании и, похоже, предопределила дальнейший ход политической истории, относится к концу VIII в. до н. э. Примерно в 701 г. ассирийский царь Синаххериб разгромил Финикию, после чего вторгся в Иудею. Иудейский царь Езекия, посовещавшись со своими военачальниками и приближенными, приказал засыпать источники пресной воды, чтобы не дать ассирийскому войску и его коням возможности утолить жажду [9]. Этот его шаг имел неожиданные последствия. Ассирийское войско, осаждавшее иудейский город Ливну и угрожавшее Иерусалиму, внезапно было поражено эпидемией и понесло значительные потери [10, с. 318]. «И случилось в ту ночь: пошел Ангел Господень и поразил в стане Ассирийском сто восемьдесят пять тысяч. И встали поутру, и вот все тела мертвые. И отправился, и пошел, и возвратился Сеннахирим, царь Ассирийский, и жил в Ниневии»,- сказано было по этому поводу в ветхозаветной Книге Царств [9]. В другой книге Ветхого Завета эти сведения были дополнены следующими словами: «И послал Господь Ангела, и он истребил всех храбрых и главноначальствующего и начальствующих в войске царя Ассирийского. И возвратился он (Сеннахериб.- Авт.) со стыдом в землю свою…» [9]. По мнению иудейского историка I в. н. э. Иосифа Флавия, этой болезнью, поразившей ассирийское войско, была чума [11]. Хотя, если исходить из того, что войско ассирийского царя испытывало проблемы со снабжением водой, скорее стоит вести речь о вспышке какой-то кишечной инфекции (дизентерии, брюшного тифа?). Казалось бы, сведения современного источника достаточно четко и недвусмысленно показывают, что неудача, которую потерпело ассирийское войско под стенами Иерусалима, воспрепятствовала планам Синаххериба по завоеванию Египта и вынудила его поспешно отступить в свои пределы. Однако анализ кампании 701 г. до н. э., осуществленный с привлечением не только нарративных, но также документальных и археологических источников, позволяет предположить, что мор, поразивший ассирийское войско, в лучшем случае был лишь благовидным предлогом для того, чтобы отступить в Ассирию, не теряя лица. Описанный в Ветхом Завете эпизод происходил осенью 701 г. до н. э., скорее всего в октябре-ноябре, и у Синаххериба, находящегося в полутора тысячах километров от Ассирии и неизбежно испытывавшего серьезные логистические проблемы, не хватало времени для осады Иерусалима и тем более для похода против Египта. Продолжение боевых действий в преддверии надвигавшейся зимы могло привести к серьезным внешне- и внутриполитическим проблемам. Синаххериб счел за благо отступить, тем более что он добился главной своей цели - мятеж в Леванте был подавлен, финикийские царьки и царь Иудеи признали себя его вассалами и выплатили колоссальную дань (один только Езекия, по словам Синаххериба, отправил к нему в Ниневию 30 талантов золота и 800 - серебра, не считая прочего имущества), египтяне были разбиты. Как бы то ни было, но, если исходить из исторической традиции, Синаххерибова «чума» по своему воздействию на дальнейший ход событий явно уступает эпидемии, поразившей Афины в самом начале знаменитой Пелопоннесской войны 431-404 гг. до н. э. [12]. Касаясь роли, которую сыграла эта война в истории античной Греции, отечественный антиковед И. Е. Суриков писал, что «… два века, составляющие классическую эпоху истории Древней Греции, лишь в малой степени напоминают друг друга. IV в. до н. э. резко отличается от V в. до н. э., от «золотого века классики», от наивысшего взлета эллинской цивилизации». И, развивая свой тезис далее, он указывал, что «между двумя столетиями пролегла настоящая пропасть; имел место принципиальный перелом, пришедшийся на годы Пелопоннесской войны» и, по словам историка, «Греция вышла из многолетнего испытания очень ослабленной, как бы надломленной; ее «золотой век», период высшего процветания остался позади. Полоса подъема сменилась полосой кризиса» [9, 10, 13], выхода из которого уже не оказалось. Итак, поражение Афин в этой войне сыграло, таким образом, роковую роль, и эпидемия, поразившая город в начале войны (430-426 гг. до н. э.), как будто, если верить афинскому историку Фукидиду, современнику тех событий, предопределило его. На первый взгляд так оно и есть. Отметим, что соотношение сил, которыми обладали Афины и Спарта в начале конфликта, были примерно равными, но, как писал И. Е. Суриков, «совершенно по-разному ориентированными». Спарта и возглавляемый ею Пелопоннесский союз господствовали на суше, обладая огромной, по древнегреческим меркам, сухопутной армией (около 60 тыс. гоплитов), тогда как Афины столь же безусловно доминировали на море, располагая колоссальным флотом в 400 триер. К тому же собственно Афины были хорошо укреплены и малоуязвимы для атак неприятельской армии, не говоря уже о том, что финансы Афин и Спарты были совершенно несопоставимы. Спартанцы и их союзники могли утешаться только тем, что их союз был внутренне более прочным. Как результат, отмечал историк, «если отталкиваться от соотношения афинских и спартанских сил, исход войны представлялся совершенно непредсказуемым», тем более что обе стороны прекрасно были осведомлены о сильных и слабых сторонах друг друга и разработали соответствующую своим возможностям стратегию ведения войны, отступать от которой они не собирались [14, с. 200-1]. Обрушившаяся на Афины болезнь властно вмешалась в расчеты политиков и стратегов, прежде всего афинских. Британский историк Д.-М. Льюис отмечал, что, «принимая во внимание хорошо установленную способность различных болезней к мутациям, нет особого смысла в попытках дать точное научное название той эпидемии, которая ударила по Афинам с таким неистовством» [15, с. 494]. Однако неопределенность с характером заболевания, опустошившего Афины (была ли то чума, оспа, тиф, корь или нечто иное подобного рода), имеет судьбоносный характер для последующей истории Афин и всей Греции. Характерен и тот шок, который испытало афинское общество от удара этой болезни. Д.-М. Льюис отмечал, что «это бедствие внушало такой ужас, что, если бы не Фукидид и не литературные отголоски Фукидида, мы вряд ли бы знали, что же там произошло; классическая афинская литература почти ничего об этом не сообщает» [15, с. 494]. О людских потерях, которые нанесла эпидемия афинянам, можно судить по некоторым цифрам, которые сообщал Фукидид. Так, афинский стратег Гагнон, прибывший тем же летом 430 г., когда город поразила болезнь, под Потидею, которую осаждало войско афинян, за 40 дней потерял 1,5 тыс. гоплитов из 4 тыс., которые были с ним в этой экспедиции. Во время следующего пришествия «чумы» в Афины в 426 г., которая унесла жизни 4,4 тыс. гоплитов и 300 всадников, при том что, согласно речи Перикла, полевая армия Афин в начале войны насчитывала 13 тыс. гоплитов и еще 16 тыс. гоплитов старших и младших возрастов, непригодных для службы в поле, несли гарнизонную службу, конница же насчитывала 1,2 тыс. человек (вместе с конными лучниками) [16]. Такие потери на фоне гекатомб Первой и Второй мировых войн могут показаться мизерными, но для древних греков с их полисной ментальностью утрата в столь короткий срок стольких граждан действительно представлялась катастрофой. Впрочем, и с чисто военной точки зрения на тот момент потерять в короткий срок практически треть полевой армии без возможности быстро восстановить прежнюю численность было равносильно катастрофическому военному поражению. Если же добавить к этому политический кризис в Афинах, возникший как следствие эпидемии и приведший к отстранению бессменного на протяжении двух десятилетий вождя афинской демократии Перикла от власти (который вскоре после этого, пусть и возвращенный демосом обратно, заболел и скончался) и приходу к ней нового поколения политиков-демагогов, потакавших демосу в его сиюминутных желаниях и устремлениях, то не мудрено, что военные и политические последствия фукидидовой «чумы» для Афин были более чем печальны и заложили фундамент будущего поражения города в долгом противостоянии со Спартой. Так говорит историческая традиция, опирающаяся на эмоциональные строки сочинения Фукидида. Однако так ли уж однозначны эти выводы? Фукидид сам по себе историк, хотя и пользующийся хорошей репутацией как писавший sine ira et studio, однако все-таки небезупречный (о «трагическом» стиле историописания Фукидида см. [17, с. 78-9]). Как писал И. Е. Суриков, Фукидид не хроникер, «отнюдь не эмпирик, как обычно считают, а, если так можно выразиться, концептуалист, и при формулировке того или иного положения идет не столько от фактологического материала, сколько от априорных установок» [13, с. 143]. И для него подлинной катастрофой и главной причиной падения Афин стала злосчастная экспедиция афинского флота и войска на Сицилию в 415-413 гг. до н. э. Действительно, последствия этой военной катастрофы по масштабам превосходили таковые от «чумы» 430-426 гг. до н. э. Утрата 200 кораблей и гибель отборного войска, насчитывавшего 10 тыс. лучших афинских гоплитов,- потеря наисерьезнейшая и к тому же не растянутая по времени. И факт, что спустя 10 лет после «чумы» Афинское государство сумело выставить столь грандиозные силы для далекой заморской экспедиции, говорит о том, что воздействие эпидемии начала Пелопоннесской войны явно преувеличено и Фукидидом, и теми историками, которые поверили ему на слово. Впрочем, и сицилийская катастрофа вовсе не означала, что Афины окончательно и бесповоротно проиграли войну. Город Паллады сумел воссоздать флот, набрать новое войско и сражался с немалыми шансами на успех еще 8 лет. Только после нового катастрофического поражения при Эгоспотамах в 405 г. Афины капитулировали. Но вернемся на время обратно к афинской «чуме». В истории с ней обращает на себя внимание один любопытный аспект. Согласно Фукидиду, эпидемия сперва поразила Эфиопию, «что над Египтом» (т. е. нынешний Судан), откуда она перекинулась сначала в Египет и примыкающую к нему с запада Ливию, а затем в Персию [16]. В Аттике болезнь впервые появилась в Пирее, и это вряд ли было случайным - она явно была занесена на торговых судах или из Египта, или из Малой Азии (обратная сторона афинского морского господства). В таком случае перед нами один из первых документированных случаев трансконтинентального переноса инфекции. Обширная литература посвящена так называемой чуме Антонинов и ее последствиям - еще одной носившей трансконтинентальный характер эпидемии, поразившей Римскую империю и прилегавшие к ней территории в 60-е - 80-е годы II в. н. э. [18-21]. И хотя бытовавшая прежде точка зрения о том, что эта эпидемия (оспы?) оказала роковое воздействие на судьбу Римской империи, подвергается сомнению [18, с. 225-6], ее значительное влияние на дальнейшую историю Рима остается признанным [22, с. 794]. Римская историческая традиция связывает начало этой эпидемии, описанной знаменитым римским врачом Галеном, с действиями римских легионов под предводительством Луция Вера, соправителя принцепса Марка Аврелия, в Междуречье против парфян [23]. Начавшаяся в лагере римских войск, осаждавших Нисибис, болезнь перекинулась зимой 165/166 гг. в Селевкию, взятую и разграбленную легионерами. Оттуда с возвращавшимися легионами, которые на марше несли большие потери от эпидемии и голода [24], она попала в Италию и распространилась по империи. Римский историк Евтропий писал, что при Марке Аврелии «вспыхнула такая чума, что после персидской победы от недуга пострадала большая часть жителей Рима, Италии и провинции, а также почти все войско» [25]. Его сведения дополнил Павел Орозий, писавший, что обрушившийся на империю мор обезлюдил многие провинции, «а всю Италию опустошила такая чума, что виллы, деревни и города, повсюду оставшиеся без землепашцев и обитателей, превратились в руины и леса». При этом, продолжал он, «войско же римское и все легионы, стоявшие по отдаленным зимним квартирам, настолько, говорят, сократились в числе, что Маркоманнская война, которая как раз тогда и началась, велась, как сообщается, только девятью отборными отрядами» [26]. Аммиан Марцеллин, «солдат и грек» по собственному признанию, добавлял к этому описанию, что чума, поразившая римское войско в разграбленной Селевкии, «прошлась от самых границ Персии до Рейна и Галлии, осквернив всю землю заразой и покрыв ее трупами» [27]. Утихнув на некоторое время, эпидемия вновь обрушилась на империю при сыне и преемнике Марка Аврелия Коммоде. По словам римского историка Геродиана, тогда «чумная болезнь охватила Италию», при этом «наибольшей силы болезнь достигла в городе Риме, который сам по себе многолюден и принимает приезжих отовсюду; погибало множество и вьючного скота, и людей» [28]. По свидетельству другого римского историка, Диона Кассия, во время второй вспышки этой болезни в 187-188 гг. н. э. в одном только Риме ежедневно умирало до 2 тыс. человек [24]. Оценки относительно урона, который понесла империя от этой эпидемии, разнятся от половины населения, проживавшего в Римской империи во 2-й половине II в. н. э., до 1 млн человек [20, с. 244]. Эта разность в оценках смертности, обусловленная недостаточностью сохранившихся сведений, напрямую связана и с разностью в оценках последствий, которые принесла эпидемия Антониновой чумы для Римской империи. Безусловно, не вызывает сомнений тот факт, что болезнь нанесла значительный урон по меркам того времени, сильнее всего затронув города (особенно, судя по всему, италийские и в первую очередь сам Рим) и другие места большого скопления людей (в том числе и военные лагеря, на что обращают внимание античные авторы). Несомненно также и то, что империя до этого момента не испытывала столь сильного удара со стороны болезнетворных микробов (новый сильный удар придется на середину следующего столетия, т. е. спустя почти 100 лет после этой эпидемии). Едва ли эта эпидемия запустила механизм кризиса, поразившего империю в следующем столетии,- слишком много времени прошло от первой (да и от второй) ее вспышки до начала «века солдатских императоров», чтобы полагать ее первопричиной проблем, обрушившихся на Рим в III в. н. э. Вместе с тем отрицать тот факт, что эпидемия существенно ослабила и римское государство, и общество, вряд ли стоит. Парфянская война 162-166 гг. и последовавшие за нею ожесточенные войны на Дунае были выиграны Римом, но ценой большого напряжения сил, которое было усугублено эпидемией. Естественно, что после этого империя окончательно перешла к стратегической обороне и отказалась от масштабной экспансионистской политики, что в дальней перспективе (выделено нами.- Авт.) поспособствовало нарастанию кризисных явлений в экономической, социальной и политической жизни Рима и ускорило наступление всеобъемлющего кризиса III в. н. э. Однако это не прямое (как и в случаях с синаххерибовой и фукидидовой «чумой»), но опосредованное влияние с отложенным эффектом, причем в этом случае минимум на полстолетия. Заключение Упоминавшийся нами ранее Дж. Даймонд писал, что на закате античности «подарком микробам стало развитие мировых торговых путей, которые ко времени расцвета Римской империи фактически объединили популяции Европы, Азии и Северной Африки в один гигантский патогенный питомник». Именно тогда оспа (вошедшая в историю как чума Антонина) впервые достигла Рима, который в 165-180 гг. н. э. потерял из-за нее несколько миллионов своих граждан…» [1, с. 259]. Определенная доля истины в этом выражении присутствует, и в общем можно заметить, что, по мере того как происходило «смыкание» Ойкумены, угроза со стороны эпидемий большого масштаба, первых пандемий, становилась реальностью. И если «чума», поразившая войско ассирийского царя под Иерусалимом, носила кратковременный и локальный характер, то этого не скажешь о «чуме», ударившей по Афинам, и тем более о чуме Антонина, масштаб которой, временной и пространственный размах превзошли все, что до того знали Древность и Античность. Однако поскольку ресурсы ранней Римской империи превосходили ресурсы и Ассирийской державы, и Афинской архэ, удар, который обрушился на нее при императорах династии Антонинов, хотя и превосходил по силе упомянутые выше случаи 701 г. до н. э. и 430-426 гг. до н. э., фатальных последствий не имел. Во всяком случае, бытующее мнение о том, что эта «чума» запустила механизм тотального кризиса Рима, который поразил его в следующем столетии, несколько преувеличивает влияние этой эпидемии. Однако и недооценивать ее последствия все же не стоит. Мор, судя по всему, стал одной из причин, не позволивших римским легионам развить успех в войне с парфянами, и сыграл значимую роль в затягивании дорогостоящих войн на Дунае. В дальней перспективе эти последствия действительно сыграли определенную, но не более чем опосредованную роль в наступлении тотального кризиса III в. н. э. Непредвзятый анализ всей совокупности источников, не только письменных, но и археологических, а также «помещение» описанных древними авторами эпидемий в конкретно-исторический контекст показывают, что есть все основания полагать разрушительный их эффект (который, безусловно, имел место) сильно преувеличенным. Прочность и устойчивость государственных организмов Древности позволяли им выдерживать подобного рода удары, если только они не приходились на время глубокого социально-экономического и политического кризиса. Исследование не имело спонсорской поддержки. Авторы заявляют об отсутствии конфликта интересов.

About the authors

T. I. Lipich

The Federal State Autonomous Educational Institution of Higher Education “The Belgorod State National Research University”

Email: lipich@bsu.edu.ru

O. N. Polukhin

The Federal State Autonomous Educational Institution of Higher Education “The Belgorod State National Research University”

N. N. Reutov

The Federal State Autonomous Educational Institution of Higher Education “The Belgorod State National Research University”

A. V. Artyukh

The Federal State Autonomous Educational Institution of Higher Education “The Belgorod State National Research University”

V. V. Penskoy

The Federal State Autonomous Educational Institution of Higher Education “The Belgorod State National Research University”

References

Statistics